Франсин Риверс - Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]

— Осия говорил здесь об Иешуа и о воскресении, — не задумавшись, сказала ей Хадасса.

Женщина подняла голову и уставилась на нее в темноте.

— Ты что, христианка? — слова звучали, как проклятие. Испугавшись, Хадасса ничего не ответила. Ей стало не по себе от той враждебности, которая внезапно пробудилась в этой женщине. Молчание, которое внезапно возникло между ними, казалось, стало крепче самой прочной стены. Хадасса хотела что–то сказать, но не находила слов.

— Как же ты можешь верить в то, что наш Мессия уже пришел? — зашипела на нее женщина. — Мы что, освободились от власти Рима? Или наш Бог уже правит на земле? — Тут она снова заплакала.

— Иешуа пришел, чтобы очистить нас, — прошептала Хадасса.

— Всю свою жизнь я жила по законам Моисея. Не говори мне об очищении, — сказала женщина, и на ее лице при этом отразились горечь и гнев. Она встала и пересела подальше от Хадассы. Еще долго она пристально смотрела на нее, но потом решительно отвернулась.

Хадасса уткнулась лицом в колени и стала бороться с нахлынувшим на нее отчаянием.

Когда корабль прибыл в Ефес, рабынь вывели на палубу и снова связали. Хадассу буквально опьянил первый за долгое время глоток свежего воздуха. После бесконечных дней и ночей в темном чреве корабля ей стоило немалого труда снова привыкнуть к яркому солнечному свету. Пристань напоминала пчелиный улей. Всюду работали люди, каждый занимался своим делом. Дочерна загорелые ступпаторы конопатили корабль, стоявший рядом с тем, на котором привезли Хадассу. Слева от корабля стояло еще одно римское судно. Сбурарии разгружали корабль, неся на плечах мешки с песком. Тяжело спускаясь вниз по доскам, они складывали груз на повозки, которые потом везли этот песок на ефесскую арену.

Другие работники, которых называли сакрарии, несли мешки с зерном и складывали их на весы. Мензоры взвешивали их и вели учетные записи. Один человек споткнулся, и в море полетел какой–то ящик. Чтобы достать его, в воду нырнул уринатор.

С самых разных кораблей на множестве языков раздавались приказы и распоряжения. Снова раздался щелчок плети, и один из стражников приказал женщинам спускаться на берег по доскам. Их повели по городской улице, уставленной торговыми лавками и наполненной шумом торговцев и покупателей. Многие останавливались и глазели на рабынь. Кто–то проходил мимо, бросая вслед: «Опять эти грязные, вонючие иудеи!».

Хадасса покраснела от стыда. В ее волосах завелись вши, туника была пропитана испражнениями и воняла. Какая–то гречанка, проходя мимо, плюнула на нее, и Хадасса закусила губу, чтобы не заплакать.

Их привели в бани. Какая–то женщина крепкого сложения грубыми движениями раздела ее и стала стричь. Страдающей от унижения Хадассе больше всего хотелось в этот момент умереть. Еще ужаснее было то, что эта женщина стала натирать ее какой–то отвратительно пахнущей мазью.

— Стой там, пока я не скажу тебе мыться, — лаконично сказала она Хадассе. Мазь жгла как огонь. После нескольких мучительных минут женщина приказала ей идти в следующую комнату. — Тщательно смой с себя все, не то мне снова придется тебя намазывать, — сказала женщина. Хадасса послушалась, радуясь тому, что теперь она, наконец, отмоется от всей грязи и нечистот, которые были на ней после такого долгого пути. Мазь уничтожила на ней всех паразитов.

Хадассу облили ледяной водой, после чего велели ей идти в бани.

Она вошла в просторное помещение, в котором находился огромный бассейн, выложенный белым и зеленым мрамором. Там стояла охрана, поэтому Хадасса поспешила нырнуть в воду, чтобы скрыть свою наготу. Стражник не обратил на нее никакого внимания.

Теплая вода смягчила жжение кожи. Хадасса никогда раньше не была в римских банях, поэтому смотрела на все с трепетом. Стены были покрыты фресками, которые показались Хадассе такими красивыми, что она не сразу поняла, что на них изображены языческие боги, соблазняющие земных женщин. Щеки у Хадассы покраснели, и она опустила глаза.

Стражник приказал ей и всем остальным, находящимся в бассейне, выходить и идти в следующее помещение, где им выдали полотенца, чтобы вытереться. Затем им выдали одежду, и Хадасса натянула на себя простую тунику и верхнюю одежду темно–коричневого цвета. Она дважды опоясалась красно–коричневой материей, которую тщательно завязала на талии. Длинные истрепанные концы материи свисали вдоль бедра. Затем ей дали светло–коричневую ткань, чтобы обвязать остриженную голову. Она обвязала еще и шею, чтобы не потерять повязку. И, наконец, ей на шею повесили унизительный рабский обруч и какую–то табличку.

Когда все было готово, к ним вошел хозяин. Став напротив Хадассы, он стал внимательно ее осматривать. Затем он приподнял табличку и что–то на ней написал, после чего перешел к другим женщинам.

Женщин снова связали вместе и повели на рынок рабов. Хозяин торговался с владельцем рынка, пока оба не пришли к устраивающим их комиссионным. Затем посыльный побежал к многолюдному причалу, чтобы привлечь внимание толпы. «Продаются иудейские женщины! — выкрикивал он. — Лучшие из пленниц Тита, недорого!» Когда вокруг рабынь собралась толпа, хозяин развязал одну из женщин и приказал ей встать на большое возвышение, похожее на гончарный круг. Рядом стоял полуголый раб с веревкой на широких плечах, готовый тут же выполнить любое приказание хозяина.

В адрес женщины со стороны толпы сразу полетели обидные шутки и оскорбления. «Раздень ее, покажи, что ты нам на самом деле хочешь подсунуть!» — кричал кто–то. «Проклятые иудеи! На арену их, собакам на съедение!» Женщина стояла прямо, а колесо вращалось, чтобы собравшиеся могли рассмотреть товар как следует, со всех сторон. Однако среди толпы были и серьезные покупатели, искавшие себе прислугу в дом. Одну за другой женщин стали постепенно раскупать: одну взяли в качестве поварихи, другую как ткачиху, двух купили как швей, еще одну в качестве няни для детей, другая пошла кухонной работницей, еще одна — носить воду. Когда очередную женщину покупали, ей приказывали сойти с колеса, после чего рабы нового хозяина связывали ее и уводили. Глядя им вслед, Хадасса чувствовала себя обездоленной.

На колесо она поднялась последней.

— Эта мала и худосочна, но она проделала путь от Иерусалима до Антиохии, стало быть, она выносливая. Она будет хорошей домработницей! — сказал владелец рынка и назначил первоначальную цену в тридцать сестерциев. Никто больше не предлагал, поэтому цену сбавили до двадцати пяти, потом до двадцати, а потом до пятнадцати.

В конце концов, ее купил один худой мужчина в белой тоге, отороченной фиолетовыми узорами. Она сошла с колеса и встала перед ним, почтительно склонив голову и сжав перед собой руки. И чем дольше он смотрел на нее, тем теснее ей казался медный рабский ошейник. Когда он сдернул с ее головы материю, она подняла голову и посмотрела в его глаза, выражавшие смятение.

— Как жаль, что они тебя обрили, — сказал он, — с волосами ты бы больше походила на женщину.

Он бросил ей повязку, которой она тут же снова покрыла голову.

— Интересно, какой бог на этот раз посмеялся надо мной, — досадливо пробормотал мужчина, взялся за веревку, связывающую ее руки, и быстрым шагом пошел вдоль причала. Стараясь не отставать от него, Хадасса делала два шага, когда он делал один. От быстрой ходьбы у нее заболело в боку.

Прокоп вел ее за собой и думал, что с ней делать. Его жена, Ефихара, голову ему оторвет, если увидит его с этой девчонкой. Она терпеть не могла иудеев, считая, что им нельзя верить ни в чем, их нужно только уничтожать. В Иудее погиб сын ее лучшей подруги. Он недовольно покачал головой. И как это его угораздило купить ее? Что теперь с ней делать? Десять сестерциев на ветер! Смешно даже. Шел по пристани, обдумывал свои дела, мечтал отплыть на Крит и забыть обо всех своих проблемах, и тут натолкнулся на этого торговца. Ему было любопытно посмотреть на пленных иудеев, а потом он вдруг почувствовал необъяснимую жалость, когда увидел, что эту рабыню никто не хочет покупать.

Не нужно было вообще ходить сегодня на пристань. Пошел бы лучше в бани — больше толку было бы. От досады у него даже голова разболелась; он злился; он был противен сам себе оттого, что почувствовал жалость, и к кому?! Если бы сейчас кто–нибудь вдруг выхватил веревку, за которую он вел свою пленницу, он был бы просто счастлив.

Пожалуй, он подарит ее Тиберию, и с глаз долой. Тиберий любил брюхатить таких молоденьких девочек. Он оглянулся на нее. Она посмотрела на него своими большими карими глазами и тут же опустила голову. Напугана до смерти. Оно и понятно. Большая часть ее народа истреблена. Сотни тысяч, как он слышал. Но разве они не заслуживают истребления после всех тех бед, которых натерпелся от них Рим?